Татьяна Соломатина "Девять месяцев"

[mermaid]

Чудесная книга. И не в сюжете дело, а в том, насколько всё это на самом деле так.

Много длинных цитат: смешных, грустных, лиричных.

"– Глеб, в меня влюбился интерн и даже подумывает, не трахнуть ли меня, потому что для старухи я ещё ого-го! Я сказала Светочке не тырить мелочь по карманам. Я прооперировала не говорящую по-русски женщину с улицы. А ты должен написать фонду «Искусственная почка» дарственную на унитаз.
Он подошёл и пощупал лоб жены.
– Милая, ты переутомилась. Ну, про интерна я могу понять, я сам о таковом регулярно подумываю в твою сторону. То, что твоя так называемая подруга может обчистить даже соседский карман, – это не новость. «Женщина с улицы» – это, как я уже успел сориентироваться и привыкнуть, сленг, обозначающий то, что рожать какая-то тётка пришла без направления или её привезла «скорая» или милиция. А вот о последнем, пожалуйста, поподробнее, потому что написание мною дарственной на унитаз для фонда «Искусственная почка» никак не укладывается в мою картину мира. Нет-нет, кошечка, для тебя я напишу даже эпитафию таракану и нотариально оформлю куплю-продажу бутылки виски, но я за тебя волнуюсь...
– Кстати, о виски. Отныне все бутылки из дому переезжают на работу.
– Соня, давай рассказывай!"

"– Виталий Александрович! Вы как честный человек должны после всего, что у вас с Тарасовой сегодня уже было и, тем более, ещё будет, – жениться! – строго сказала первая акушерка, лукаво сверкая глазами.
Виталик покраснел, Тарасова захихикала и сказала:
– Ой, мне так с доктором хорошо! Не забирайте его у меня, пожалуйста, пока я не рожу!
– Ни за что! Он ваш до самого первого вдоха вашего младенца. Потом на некоторое время все Виталики мира станут вам до одного места! – пообещала Любовь Петровна."

"И доктор, и акушерки, и санитарки оказались правы – как только она услышала первый крик своего дитя, как только ей выложили его на живот, ещё не перерезав пуповину, весь мир перестал для неё существовать. Она и плакала и смеялась одновременно. Ей хотелось петь и даже танцевать. Или, скорее, парить, несмотря на тянущую боль внизу и что-то горячее. Это всё было так несущественно! Ни с чем не сравнимое ощущение. Если бы Тарасову спросили, что именно и как именно чувствовала она тогда, она бы не смогла сформулировать. Это были бы набившие оскомину восторги... Наверняка этим людям в родзале должны были набить оскомину подобные эмоции, но они счастливо улыбались. Не ей, видимо, первой. И уж точно не ей последней. Это же сколько радости в этой профессии! Тарасова вряд ли бы смогла красотой слога сравниться с Ростаном или ещё с каким поэтом, но она точно знала, что в тот момент, когда в мир пришёл её ребёнок, все эти люди, что были с ней, видели не тело – её, женское, и младенческое тельце её сыночка – хотя и их они видели тоже. Не кровь, не слизь, не кал и не первородный меконий, не молозиво, не пот, не слюну и не мочу. И не всё то, к чему они привыкают. Они видят смысл жизни. Тот самый смысл жизни, что в самой жизни и заключён. Бога – если угодно. Если бы она не была так счастлива, что ни о чём не думала, то поняла бы, что к этому богоявлению они не привыкнут никогда. Момент миросотворения, повторённый вновь и вновь, более привычным не становится."

"Часам к семи вечера, когда Софья Константиновна переделала ещё массу лечебных, административных и прочих рутинных и не очень дел, собралась было переодеться и отчалить домой. Но её вызвали в приёмное отделение...
...В час ночи в родзал заглянула санитарка приёмного и, немного странно глядя на Соню, сидевшую за столом и тупо смотрящую в стену, тихо, но внятно произнесла:
– Доктор, там ваш муж пришёл... Красивый такой. Вы уж выйдите к нему. Такие на дороге не валяются, поверьте старой бабе."

"Где бы и когда автор ни сталкивался с обсуждением темы недопустимости или, напротив, необходимости подобной операции, он очень удивлялся тому, что речь, как правило, шла только о женщинах. И о плодах. «Женщины имеют право, если...», «Гадина она, а не женщина, даже если...», «Какой он вам плод, он ребёнок уже!..», «Это убийство! Какой надо быть тварью, чтобы убить собственного ребёнка!», «А что, раньше она не знала?..», «Подумаешь, четырнадцать лет! Смогла ноги раздвинуть, пусть рожает! Как трахаться и беременеть – так она анатомо-функционально зрелая, а как рожать – так, оказывается, зелёная ещё!», «Подумаешь, кормилец умер и пятеро детей – нас у мамы семеро было, и ничего!»... И так далее, и тому подобное. А врачи всегда, разумеется, сволочи. В данном случае это неверная формулировка. Автор подскажет правильную: палачи. Врачи-палачи. Вот такая работа. Для кого-то аборты, выполняемые в позднем сроке, – источник дохода (небольшого и нерегулярного), а для иных – просто работа. Которую должен кто-то делать. И вот что автора поражало всегда в дискуссиях вокруг да около: никому из рвущих друг друга на тряпки ни разу в голову не пришло, что врач – тоже человек. Не только женщины, плоды и дети, но и врачи. Тоже люди. И тоже мыслят, чувствуют и существуют. И вот что они испытывают? Не задумывались? Ну и ладно. И автор задумываться не будет. Ну их к чёрту, такие мысли. Главное, чтобы войны не было и торжество единообразия на всей планете не наступило. А только Мир (он же – Бог). Не судия, не палач, а просто форма существования разнообразных тел, деяний, мнений, зелёной травы и неущемлённых последов бытия..."

"В полночь явилась ещё одна девица. Не то в сари, не то в хитоне... В экзотической одёжке, но со славянской мордашкой и русским именем Александра. В сопровождении – батюшки святы! – лысого козлобородого пузатого татуированного дяденьки, увешанного иконками, ладанками, знаками зодиака (сразу всеми на одном диске) и держащего в руках какую-то ёмкость с едко дымящимся маслом. Представившись Ярославом Ивановичем, он всё больше молчал, периодически закатывал глаза и произносил «ОМмммм!» – или даже так: «Оум-м-м-м!!!» Софья Константиновна отчего-то вспомнила, как молоденькая Аллочка, которая Владимировна, томно и благоговейно произносит «Во-оуг», получая от беременной слегка несвежий номер глянцевых картинок. И как Любовь Петровна здорово передразнивает Аллочку, в точности копируя её мимику и сакрально шепча: «Во-у-гэ-э-э-э». В общем, у каждого свои боги, редко для кого Он – един.
Софья Константиновна, узрев парочку, чуть не брякнула сгоряча: «А чего не на дому рожаем с таким-то антуражем? Взяли бы себе Яхве за первую акушерку родзала, Магомета – за вторую, Иисус посанитарит, он не гордый, а Будда вполне сойдёт за ответственного дежурного врача! С ними бы и рассчитывались по текущему кармическому курсу...» Соня хихикнула. За истекший период она под чутким руководством Любовь Петровны научилась с первого взгляда определять, кто отблагодарит бригаду, а кто ещё и сдачи с нуля потребует. И, поскольку способность к обучению как таковому была у неё весьма высока, то и ошибалась она крайне редко. Никогда практически не ошибалась.
– Не вижу ничего смешного! – тут же «вышел из транса» мужик.
– Нет-нет, вы тут совершенно ни при чём, извините. Я за свободу воли и собраний. Жаль только, что ваша... э-э-э... – Соня взяла со столика акушерки паспорт Александры Михайловны Сорокиной и пролистала его. После двух штампов о браках и двух же штампах о разводах, но вовсе не с Ярославами Ивановичами, поля страничек ещё были не паханы, – ваша любимая, – нашла она наконец корректную формулировку, – не становилась на учёт и вовсе не обследовалась."

"«Слава богу, меня выгонят! – мелькало в мозгу у Софьи. – Уволить не смогут, потому что я уже два дня как в официальном декрете, но с работы выгонят, за то, что я устроила из вверенного мне родильного зала базар-вокзал с элементами синематографа... Ура-ура, выгонят!»"

"Да хранит нас всех богоматерь. Любая. Нет-нет, не Исида, и не Мария, и даже не Мадонна с младенцем или кошкой от Леонардо. А любая богоматерь из тех, что поближе. Ну, хотя бы та, которой вы сегодня место в метро не уступили, хотя она вам и «тыкала прямо в лицо своим пузом!». Да-да, знаю. «Нечего на девятом месяце шататься где ни попадя!» А она вот такая глупая – шатается и шатается по свету, тыкается и тыкается нам всем прямо в лицо, эта Беременная Женщина."